gsm40 | Entries tagged with из комментaриев к ненаписанному

Я впервые увидела Новосибирск в марте 1955г, в весенние каникулы.
Наш переезд туда из Омска был уже делом решённым, к началу нового учебного года мы должны были оставить Сибаку навсегда, но мама начала работать в Сибстрине на семестр раньше, с нею туда временно уехала и бабушка Варя, так что я с зимних каникул не видела маму и бабушку и очень соскучилась, и волновалась в течение всего этого первого в жизни самостоятельного путешествия в поезде, отправившемся с омского перрона поздним, но светлым ещё мартовским вечером, почти не спала и задолго до рассвета прилипла к окну в ожидании огней большого города, - и вот, подумала, они показались в начинающей синеть темноте..( Read more... )

Дети спешили, обгоняя друг друга, вдруг самый резвый мальчик свернул с дорожки, ведущей через лужайку ко входу в обнесённый невысокой стеной сад, побежал по траве. забирая широкой дугой влево, всё быстрее, быстрее, - и тут мама окликнула его громко и повелительно:

- Никаких тайных лазов сегодня!! мы идём через главный вход!

Мальчик повернул назад - видно было, что ему очень не хотелось, но послушался, побрёл следом за братом и сестрой, и эта перемена - от радостного упругого бега-полёта к понурой скучной походке - напомнила о счастье проникновения в сад тайным лазом.( Read more... )

Вот, совсем другое собиралась дописать в ЖЖ, но, прочитав
http://karamelkina.livejournal.com/139115.html#cutid1
(ой, запись закрытая, но неважно -)
застряла на попытке понять, какое из моих ранних воспоминаний самое первое..
наверное это: сетка кроватки, белая верёвочная не очень туго натянутая и редкая, и усилия встать, держась за верёвки, и радость, что стою, схватившись двумя руками за холодную блестящую металлическую перекладину, на которую натянута сетка; перекладина выше моего лба; я перебираю руками, продвигаясь к углу кроватки, - и вижу фикус.( Read more... )

Солнце было уже высоко и роса на траве почти высохла, когда мы вышли из дома. А я-то с раннего утра боялась, что долгожданной воскресной прогулки не будет: недавно поселившаяся в доме чёрная пишущая машинка всё стучала и стучала спозаранку , и впервые этот стук меня не радовал, а тревожил, я осторожно подходила к письменному столу, и тогда папа поднимал голову, улыбался мне и говорил: “Пойдём, обязательно пойдём, подожди немного”.
Но вот наконец мы идём! Знакомой наизусть - где колея раздвоилась, где ямка с остатками засохшей потрескавшейся грязи на дне - дорогой до озерка и дальше уже чуть менее знакомой и потому полной неожиданностей тропой, заросшей кашкой , слева стеною стебли тростника, сквозь них вода поблескивает. а вон сусак расцвёл, а вон кочка, пустырником обросшая..” Пап, я сейчас,” - и бегом к той кочке, поискать светлячков на листьях; что-то не видно, неужели ни одного? - а, вон сверкнул ярко на солнце зелёненький, а вот и другой, третий... бегу назад и вижу лиловато-розовые цветы среди подорожника, на одном радужная капелька росы:
“Папа, заячий горошек!”( Read more... )

Читаю "Холмы, освещённые солнцем" Олега Базунова,
наверное, много раньше написана повесть, чем давно любимые мною Тополь и Мореплаватель,
в Холмах проза его ещё не обрела своего особенного неповторимого дыхания:
будто поднимаешься, мерно дыша полной грудью, по крутому склону, по едва обозначившимся ступенькам, выводящим на извилистую тропу, разворот - и необозримая даль открывается взору, и захватывает дыхание,( Read more... )

Вспоминаю детские летние игры, самые ранние, вдвоём с Юлей или втроём-вчетвером с Наташами, Натой и Татой; из раскрытого окна, спрятавшегося за ветками пышного куста бузины, время от времени поглядывает на нас бабушка; играем в прятки (не убегать далеко, только у самого дома!) или в дочки-матери. В "садик напротив" меня выпускают одну, но бабушка выходит со мной посмотреть, не идёт ли машина: по дороге, отделявшей наш дом от садика, несколько раз в день проезжал, тарахтя и раскачиваясь, накрениваясь на глубоких ухабах, как кораблик на волнах, зелёный грузовичёк; появление другой какой-нибудь машины было редкостью, тогда бросали все игры и стояли, разинув рты. Иногда проезжала, громыхая, телега, влекомая пегой лошадкой.( Read more... )

И опять повторился - фрагментами - всё тот же сон, который не приснился, а прибредился больше года назад в больнице..
Душно и жарко, ноги увязают в раскалённом песке, но за тою тюленем разлегшейся дюной - океан, мерный гул его можно отсюда расслышать, волны бухают по ту сторону дюны, разбиваясь у её подножья.. добраться, сбежать с вершины прямо в прохладную прозрачную зелёную волну, как бывало не раз... но неимоверно трудно вытащить ногу из раскалённого песка. будто булыжник к ней привязали... и в сон-бред ввинчивается голос соседки:
- Если б вы знали, как я танцевала, как я танцевала когда-то, и даже недавно... а теперь вот лежу и мне никогда не подняться...( Read more... )

- А не рано ли Вы закрыли вьюшку, Варвара Николаевна, как бы угара не случилось...
- В самый раз, Любовь Тимофеевна, если теперь не закрыть - выстынет дом.

Ни разу и не случилось угара, если топила голландку Варвара Николаевна, а вот когда уезжала к сыну, к дяде Гене, и топила Любовь Тимофеевна - не раз и не два:
болезненное выныривание из властно тянущего назад на дно сна, голова раскалывается на части, тошнит, папа изо всех сил трясёт меня:
- Проснись проснись! -
распахивает форточки, приносит пальто, шаль, валенки:
- Одевайся, скорее, скорее!
Выводит меня, бабушку и маму - она неправдоподобно, пугающе бледна - на улицу.
Соседи выглядывают, зовут к себе;
- Спасибо, на свежем воздухе скорее пройдет.
Рассветает; день серый, не очень холодный.
Папа в досаде говорит бабушке:
-Ну как же это опять, мама? Ну почему у Варвары Николаевны никогда этого не случается?
Мне жалко бабушку, у неё такое виноватое лицо...
Потом я прихожу к ней в её крохотную комнатушку - и всегда-то там холоднее, чем в других комнатах, а после долгого проветривания - почти как на улице,
- Бабушка, у меня голова ну совсем уже прошла.
Она улыбается мне ласково, бесконечно грустно...

Она приехала к нам последним пароходом осенью 44-го, похоронив мужа Павла Ивановича.

Любовь Тимофеевна (слева) с сыном и подругой Маришей, 1914г.( Read more... )

"Чего ищу в этой фотографической жизни?" B.K.
ч.1
Следует признать,что потребность фотографировать с какого-то момента стала неистребима и приходится согласиться с диагнозом – болезнь. Первый приступ был давно, в детстве, потом болезнь отступила и я без малого лет тридцать просуществовала вполне нормальным человеком, но вдруг – рецидив, и уже неизлечимый.
Так вот, история болезни, с самого начала.
Небольшой тусклый прямоугольничек толстой бумаги, из него светятся лица. Это папа и его друзья, двое взобрались на дерево, остальные стоя и сидя на земле. Вот ещё одна, на ней папа, мама, дядя Гена, ещё когда они были студентами. Всё это было до войны.
Вот кончится война и папа и дядя Гена вернутся, а пока я видела их лица только на фотографиях. На самом-то деле видела и по-настоящему, но забыла, потому что была «совсем маленькая». А теперь я большая, и меня ведут в парк фотографироваться, чтоб послать фотографию папе и чтоб папа увидел, какая я стала большая. «Возьми веточку в руку, вот так. Смотри сюда. Не отпускай веточку, держи её, но не смотри на неё, смотри сюда, сейчас отсюда вылетит птичка».( Read more... )

Какой странной завораживающей силы книгу я сейчас читаю: "Кольца Сатурна" В.Г. Зебальда.

Одинокие прогулки в Восточной Англии, у берега Северного моря, Лоустофт и окрестности, графство Норфолк, места некогда густонаселённые, но пережившие лучшее своё время и нынче (начало 90-х) заброшенные, запущенные, с поредевшею и еле теплющейся жизнью, наполненные призраками тех времён, когда она, эта жизнь, была полнокровной, активной, пульсирующей, с протянутыми живыми нитями в места отделённые, заморские.

Записки странника. Всё вроде бы очень просто,( Read more... )

«Хаммершой не из тех, о ком можно говорить торопливо . Его работа длинна и медленна, и в какой бы момент ни обратиться к ней, она всегда предложит в изобилии поводы для разговора о самых важных и фундаментальных в искусстве вещах» - Р.М. Рильке, ( приблизительно)...

Протяженно, отдалённо, медленно... Картины его создают пространство необычной, отчуждённой красоты, в которое проникнуть невозможно, оно гипнотизирует, притягивает, но остаётся недоступным, его нельзя обжить... как во сне – увидеть себя и своё откуда-то извне, сверху, из нигде, отдельно от себя, и невозможно приблизиться.( Read more... )

Тем утром проснулась от радости, что-то извне сквозь сон... бабушка, её лицо сияет: "Война кончилась!"
Как долго ждали, до этого всю жизнь была война и это ожидание; всё, что не так, как должно быть, как хотелось бы, - всё потому, что война. "Вот когда война кончится.." иногда казалось - говорят так, не веря, что это будет, потом стало ясно, что верят, но - когда? кончится, но ещё не завтра, надо ещё немного подождать.. и вот - СЕГОДНЯ!
Лет семь спустя, когда я вмешалась в разговор о дне победы, бабушка усомнилась в том, что я действительно всё помню с такими подробностями: "Наверное, ты говоришь о праздновании годовщины, не могла же ты в неполных пять лет запомнить так весь день с утра до вечера", но проверка с помощью подробностей, о которых мне никто не мог рассказать, убедила и её в том, что действительно - помню тот самый первый День Победы; теперь-то подробности забылись, но незабываема переполненность счастьем - как воздушный шарик, и все, все до одного сегодня такие, все лица светятся.. и кажется, что так теперь будет всегда.( Read more... )

Попытка сценария, вернее, рассказ, который, едва начавшись, захотел уйти в кино (звуковое)

Без четверти восемь, а Саши всё нет дома. Успеть на концерт вполне ещё можно, сегодня, наверное, из-за снежных заносов позже начнут, но и соседей нет дома, и Дашу одну оставить боязно. Она рисует, склонив голову набок, очередную девицу за прялкой; такой вот пошёл период, сначала были красны девицы в сарафанах и с толстыми, как бревна, косами, теперь принцессы в голубом за прялками, в профиль, но с головой, странным образом повёрнутой к зрителю, слева высокое сводчатое окно, забранное решёткой, за ним синева с незакрашенным белым пятном-облаком, но как ни старается Даша, синий карандаш то и дело пересекает прутья решётки, и тогда коричневый принимается за ремонтные работы. В левом верхнем углу - две буквы, Д А. Даша уже написала два раза слово МАМА, но с буквой Ш почему-то не удаётся ей справиться, палочки глядят в разные стороны, она начинает их поправлять и потом говорит: "Лучше это будет домик" и вся Ш закрашивается коричневым, лишь с маленькими прямоугольниками двери и окна в середине, потом пририсовывается крыльцо, труба, из неё идёт дым, - а Д и А в растерянности остаются стоять у входа. Сегодняшние Д и А наклонились друг к другу, будто собрались бодаться. У Д, похожего на разваливающийся карточный домик, никаких шансов устоять в поединке: А вооружено внушительных размеров перекладиной, направленной в самое сердце Д, и у Д от страха подкашиваются коленки.
( Read more... )

Для меня всё началось неожиданно в июне 1959. Более чем за год до этого десятиклассницей я знала о том, что в бору на берегу новорожденного Обского моря строится научный городок, Институт ядерной физики, что вскоре там будет и университет. Места были мне знакомы.( Read more... )

Next entry - Продолжение:
http://gsm40.livejournal.com/15798.html

Математику нам, химикам (помнится, вместе с геологами?), читал наш декан Борис Осипович Солоноуц, и это был очень хороший курс, добротный, надёжный. Борис Осипович прекрасно чувствовал аудиторию, никогда не терял связи с нею, и только убедившись, что основное хотя бы частью слушателей понято, переходил к более сложным материям.

( Read more... )

Никак не даётся объяснить - да и, честно говоря, по-настоящему осмыслить - существенную разницу между аналоговой и цифровой фотографией, как я её чувствую.
Вот попытка это сделать в терминах дихотомии Стокса резьба - литьё.
Разница между этими способами создания скульптуры, по Стоксу, прежде всего в роли материала, в отношении к нему ваятеля. Рука резчика высвобождает из глыбы мрамора уже существующую скрытую в нём форму, камень - неоднородный, многослойный, по-разному отражающий и поглощающий свет разными участками поверхности своей массы - непрерывно коррелирует первоначальный замысел скульптора. Изваяние как бы рождается из любви резчика к камню, замысел может осуществиться только в гармонии с тем, что уже есть в природе (камне).
Глина, из которой лепится форма для литья, однородна, как и металл. Скульптор, лепя форму, волен следовать своему замыслу, фантазии, в гораздо меньшей степени считаясь со свойствами своего материала, чем резчик, материал может быть заменён на другой более или менее подходящий с тем же конечным результатом, в то время как мраморная скульптура единственна, её, в точности такую же, невозможно изваять из другого куска мрамора.
В более поздних работах Стокса дихотомия обобщается, несколько абстрагируется (в последних перестаёт быть в полном смысле дихотомией) так, что и работу художника, а не только скульптора, можно рассматривать в сопоставлении этих крайностей художественного метода - "резьбы" и "лепки".
"Резчик" - тот, кто более чуток к видимому, к реальности, существующей вне него; литью, лепке соответствует более свободное следование замыслу, концепции, чувствам, приоритет внутреннего мира художника над внешним, в значительной мере пренебрежение к реальности в противовес глубокому проникновению "резчика" в скрытое в ней, открытию им её правды, её собственной красоты, может быть, тайны.
Сезанн, по Стоксу, - в высшей степени резчик.

В каком-то смысле аналоговую фотографию можно уподобить резьбе, цифровую - лепке.
(Понятно, что материалом фотографа нельзя считать исключительно плёнку или матрицу, его материал - свет, отражённый от поверхностей предметов, во взаимодействии с плёнкой и только через это взаимодействие - сама плёнка или матрица). Конечно, плёнка не есть материал природный, но в гораздо большей степени сохраняет многие его качества: кристаллы окисленного серебра в многослойном желатине можно уподобить мрамору, ещё всё вместе - коже (стоит поразглядывать микрофотографии); это, впрочем, не главное. Проэкспонированная плёнка - ещё не фотография, никакая теория не сможет предсказать с полной точностью, какою она будет, даже в заданных условиях проявки, хранения, в то время как проэкспонированная матрица тут же выдаёт окончательный результат, перекодирует его однозначно по некоторой созданной человеком программе в цифровой файл, - всё, это уже фотография, взаимодействие с природой, с реальностью на этом полностью обрывается. Дальнейшие манипуляции целиком уже во власти человека, "то, что было" на дальше уже не влияет.
Фотографу, для которого камера - прежде всего инструмент постижения реальности, матрица плёнку полноценно не заменит.
Повторюсь:
Цифра - в момент съёмки реальность видимого преобразуется однозначно в цифровой файл по созданной человеком программе.
Плёнка - в момент съёмки свет создаёт латентное изображение, развитие этого эмбриона (химия восстановления серебра в желатине) не может быть полностью предугадано, многое ещё может произойти до рождения фотографии, оно подвержено случайностям ( возможно, будет загублено отклонениями от стандартных условий, но есть крохотный шанс получить нечто необыкновенное, откровение об исходной реальности, во всяком случае и эта часть процесса - прямое следствие чего-то существовавшего в реальности в момент съёмки).

Сказанное - только наметки, пунктир, но уверена, что таким путём можно наконец добраться до чего-то никак не дающегося в руки.

Какая pоскошь - окно после трёх недель безоконного существования! И дерево за окном - не первой молодости, но и не старый ещё дуб, верхняя видимая часть ствола его такая гладкая, что сначала подумала - бук, но ниже кора в классически дубовых морщинках-трещинах, украшенных серебристо-зелёными кружевами лишайника; да вон и листья сохранились кое-где на нижних ветках, жестяные жёлтые, удостоверяющие и утверждающие - дуб, дуб, дуб... Они будут облетать медленно, по одному, в самые ветрeные из дней.
Серое небо в просвете между ветками, но первым же утром - нежно-голубое, и по тому, с какой стороны загораются неярким золотистым светом ветви и ствол, понимаешь, что окно обращено к северо-северо-западу. Вот чайка мелькнула в просвете между веток, а вот что-то непонятное происходит в другом просвете, узком, бутылочной формы или узкой вазы, - будто просунули туда пушистый ёршик и, энергично орудуя им - по краям его волоски светятся - пытаются отчистить голубую небесную эмаль, которою выстлана внутренность сосуда, от прилипших к ней тонких веточек. Но вот появилась и вся чистильщица-белка, прежде не видная за толстой веткой, окончив работу, заброcила пушистый ёршик на спину; а веточки, испещрившие эмаль, все на месте, ясными ночами будут по-прежнему медленно-медленно бродить между ними мелкие звёзды.
У самого окна - пышный куст рододендрона. В холодные дни крупные кожистые листья его сворачиваются трубочками, темнеют, буреют, поникают, такими вот причудливыми конусами и уйдут потом под снег, но чуть потеплее - разворачиваются, приподнимаются, заполняя снова всё пространство полусферы верхушки куста, и зелень оживает, делается светлее и ярче, густеет, освобождаясь от бурого. И в первое же тёплое утро появился кардинал, я не видела, как он прилетел, может и не прилетел, а откуда-то из недр куста вынырнул, сидел, то в окно заглядывая круглыми за чёрной маской глазками, то поворачиваясь в профиль, смешно нацелив в сторону коралловый конус клюва; и все следующие его появления - раза два-три в неделю, пока не похолодало и не выпал надолго снег - а тогда стал он редким гостем - были столь же неожиданны, ни разу не удалось его увидеть в полёте, хотя, заметив его, пыталась не сводить с него глаз, но то заслонили его, возясь с капельницей, то ещё что-то отвлекло на несколько секунд, - и вот уж пуст куст.
Когда листья полностью развёрнуты и зелень густа и блестит маслянисто, огненно-красное кардиналово оперенье резким контрастом кричит на мозаике рододендроновой листвы, куст с птицей кажется неправдоподобно тропическим, попавшим сюда по ошибке.
Но вот однажды, когда вдруг потеплело и посветлело к концу непогожего дня, одного из самых коротких в году, и поникшие листья приподнялись и почти развернулись, образовав полуоткрытые зонтики или веера, в перламутровом свете рассеянных пеленою тончайших облаков предвечерних лучей появившийся вдруг кардинал показался совсем другим, ярко-красная мантия сменила тональность, алое стало мягче, бархатистее навстречу красновато-коричневому, проявившемуся вдруг в зелени, исчез попугайно-тропический контраст, и кардинал с его хохолком и чёрной маской был уже не экзотическим гостем, а домашним, законным обитателем такого куста, особенно на одной из веток, где удивительно кстати пришёлся красный хохолок в полукружье вееров и зонтиков.
И снова совсем иным был он в самый последний раз в холодный день, когда листья свернулись и, побурев, болтались этакими концами застиранных до потери цвета пионерских галстуков из-под остатков слежавшегося снега, расположившегося на верхушках веток длинными многоножками со стекающими вниз краями, - на этом тёмно-буром и серовато-белом птица прозвучала резким сигналом тревоги.
Но самым великолепным было предпоследнее явление кардинала солнечным утром после сильнейшего снегопада, превратившего рододендрон в ослепительно сияющий белизной сугроб фантастически причудливой формы.
Красное в зелени, алое на снегу..
Довольно давно уже утратила долго сохранявшуюся с детства привычку: застав мысли свои в странном каком-то месте, непременно раскрутить клубок назад, понять, как они туда попали, с чего началось; и почти всегда удавалось, пять-шесть коленец, точек поворота - и вот он, исток. А вот теперь как ни стараюсь - не получается. И, кажется, не потому, что так уж ослабела память, а просто - с первого же попятного шага попадаешь не в излом прямой, не в точку однозначного поворота, а в центр пучка лучей, в узел, в почку соцветия, из которого выбран был единственный путь, а остальные остались ждать своего часа. И, попав в эту точку, невозможно обмануть ожидания, не ступить на ещё одну заманчивую тропинку, забыв о поиске источника.
Вот и кардинал на рододендроне - центр такого пучка, откуда и сборы Гриффина на фотосессию, и оба Адреана Стокса, и снегирь на заснеженном чубышнике, и рябина под снегом, и бересклет, и Верлен, и голуби на улице Ильича, и рисунки Врубеля с позапрошлогодней выставки, и Стендаль, и даже Гавриленко и Кедров. .. чего только нет.

.