![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
gsm40Вот, совсем другое собиралась дописать в ЖЖ, но, прочитав
http://karamelkina.livejournal.com/139115.html#cutid1
(ой, запись закрытая, но неважно -)
застряла на попытке понять, какое из моих ранних воспоминаний самое первое..
наверное это: сетка кроватки, белая верёвочная не очень туго натянутая и редкая, и усилия встать, держась за верёвки, и радость, что стою, схватившись двумя руками за холодную блестящую металлическую перекладину, на которую натянута сетка; перекладина выше моего лба; я перебираю руками, продвигаясь к углу кроватки, - и вижу фикус. Я его не в первый раз вижу, но ТАК он другой, кадка другая, чем когда к ней подползаешь, он виден весь вместе со стволиком, а когда дедушка подносит к нему на руках, видны только большие листья, зато их можно потрогать, я и сейчас пытаюсь потрогать, протягиваю руку - но что-то случается и фикус стремительно летит вверх, а снизу что-то ударяет меня и я уже не стою, а лежу и вижу потолок.
Сколько мне было - не знаю, наверное меньше года, но знаю, что ТОГДА я уже немало помнила, потому что главное в воспоминании - удивление тому, что так вот стоя, я вижу знакомый фикус другим, чем обычно (возможно, "привычное" состояние фикуса я здесь описала несколько произвольно и что всё это: вид кадки снизу - она ростом чуть ниже меня, это собственно и не кадка, а зелёное ведёрко, кажется, кадка была позже - и прикосновение к гладким листьям, когда дедушка подносит на руках - с пола я ещё не скоро смогу даже до самых нижних листьев дотянуться - всё это из опыта более позднего общения с фикусом, потому что помнится гораздо более выпукло, отчётливо и на ощупь и цветом и формой и даже запахом земли в кадке, с большей достоверностью, чем расплывчатый вид фикуса сквозь сетку кроватки, но несомненно, что уже тогда ФИКУС был собирательным множества накопленных впечатлений и вид его в непривычном ракурсе был чуть ли не шокирующим, переворачивающим целую систему представлений.
Так трудно отделить уцелевшие фрагменты от дальнейших наслоений.. Но не вызывает сомнений, что это позже они превратились в осколки, остатки, а тогда были частями некой более или менее цельной картины, включавшей множество вещей и догадок о существующих между ними связях и более осязательных, чем у взрослых, эмоций по отношению к этим вещам и связанным с ними ожиданиям: многообразных видов страха, ныне забытых и далеко не всегда неприятных, были среди них страхи влекущие, таинственные, прекрасные и жуткие. И очень мало слов, но каждое было огромно.
Наверное чуть более позднее: погас свет - это случалось часто - и зажгли свечу. Бабушка шьёт, и на стене шевелится тень, уходя на потолок и возвращаясь; углы комнаты утонули во тьме, а окно - штор не было, только закрывавшие нижнюю часть окна накрахмаленные белые занавески - окно над занавесками посветлело, вместо слепой мертвой темноты, которой оно наполнено было, пока горела свисающая с потолка на белёном шнуре электрическая лампочка, проступила за двойными стёклами глубочайшая густая темнота-синева, невообразимо прекрасная и живая, глядящая на меня оттуда и всё знающая, весь мир обнимающая, и крохотный лепесток огня на фитиле свечи трепещет, замирая от страха и счастья под взглядом ТОЙ синевы, и силится отразить её, как зеркало отражает склоненную над шитьём бабушкину голову, пронизанные светом волосы, свет на стене, - но у лепестка хватает силы только на мгновение пропустить через себя молнией струйку отражённой синевы, вздрогнуть пурпурно-синим - и снова он ровно-оранжевый, колышащийся в неустанном усилии. Всё это помнится исключительно чувствами, таинственными и не сводящимися к чувствам определённым и названным словами, но помнится чрезвычайно живо.
Или - кажется позже - горы мягкого пышного снега, сверкающего разноцветными ослепительными искрами, вдоль утоптанной дороги, колючий и веселящий морозный воздух, скрип салазок, на которых везёт меня бабушка, её чёрные крепкие валенки (назывались пимы), - и вдруг стена снега справа приближается, слева - отплывает в сторону и между мной и левой обочиной появляются санки, более высокие, чем те, на которых везут меня, с перильцами и большой подушкой, а на ней - закутанная так, что открыт только треугольничек, в котором сверху два изумлённых глаза, а снизу кончик носа - Юля! Я её сразу узнаю и удивляюсь, что вот она какая вдруг большая, уже не свёрточек с чем-то вроде ничего не понимающей куклы, а - девочка, и видит и кажется узнаёт меня (Юля на семь месяцев меня младше, и поскольку ей в этом воспоминании определённо меньше года, это - вторая в моей жизни зима).
Потом, следующей наверное зимой, а может позже, мы не раз встречаемся, везомые на салазках бабушками, улыбаемся друг другу ( помню её в белом меховом капоре, с румяными щеками и смеющимися глазами), ждём, когда разрешат сойти с санок и побегать, а этот первый раз запомнился главным образом чувством моего старшинства, через пару лет оно почти исчезло: Юля росла быстро, года в два уже была выше и крупнее меня, и знакомые старшие (а в Сибаке, где мы росли, все друг друга знали) донимали нас вопросом: а кто же, девочки, из вас старше?
Это из многого я выбрала потому, что хоть оно и осколок, но в нём есть память об уже немалом прожитом и освоенном как прошлое, удивление изменением "давно" знакомого;
но надо подумать и выбрать, прежде чем продолжать, а то, кажется, получится невыносимо длинно.
http://karamelkina.livejournal.com/139115.html#cutid1
(ой, запись закрытая, но неважно -)
застряла на попытке понять, какое из моих ранних воспоминаний самое первое..
наверное это: сетка кроватки, белая верёвочная не очень туго натянутая и редкая, и усилия встать, держась за верёвки, и радость, что стою, схватившись двумя руками за холодную блестящую металлическую перекладину, на которую натянута сетка; перекладина выше моего лба; я перебираю руками, продвигаясь к углу кроватки, - и вижу фикус. Я его не в первый раз вижу, но ТАК он другой, кадка другая, чем когда к ней подползаешь, он виден весь вместе со стволиком, а когда дедушка подносит к нему на руках, видны только большие листья, зато их можно потрогать, я и сейчас пытаюсь потрогать, протягиваю руку - но что-то случается и фикус стремительно летит вверх, а снизу что-то ударяет меня и я уже не стою, а лежу и вижу потолок.
Сколько мне было - не знаю, наверное меньше года, но знаю, что ТОГДА я уже немало помнила, потому что главное в воспоминании - удивление тому, что так вот стоя, я вижу знакомый фикус другим, чем обычно (возможно, "привычное" состояние фикуса я здесь описала несколько произвольно и что всё это: вид кадки снизу - она ростом чуть ниже меня, это собственно и не кадка, а зелёное ведёрко, кажется, кадка была позже - и прикосновение к гладким листьям, когда дедушка подносит на руках - с пола я ещё не скоро смогу даже до самых нижних листьев дотянуться - всё это из опыта более позднего общения с фикусом, потому что помнится гораздо более выпукло, отчётливо и на ощупь и цветом и формой и даже запахом земли в кадке, с большей достоверностью, чем расплывчатый вид фикуса сквозь сетку кроватки, но несомненно, что уже тогда ФИКУС был собирательным множества накопленных впечатлений и вид его в непривычном ракурсе был чуть ли не шокирующим, переворачивающим целую систему представлений.
Так трудно отделить уцелевшие фрагменты от дальнейших наслоений.. Но не вызывает сомнений, что это позже они превратились в осколки, остатки, а тогда были частями некой более или менее цельной картины, включавшей множество вещей и догадок о существующих между ними связях и более осязательных, чем у взрослых, эмоций по отношению к этим вещам и связанным с ними ожиданиям: многообразных видов страха, ныне забытых и далеко не всегда неприятных, были среди них страхи влекущие, таинственные, прекрасные и жуткие. И очень мало слов, но каждое было огромно.
Наверное чуть более позднее: погас свет - это случалось часто - и зажгли свечу. Бабушка шьёт, и на стене шевелится тень, уходя на потолок и возвращаясь; углы комнаты утонули во тьме, а окно - штор не было, только закрывавшие нижнюю часть окна накрахмаленные белые занавески - окно над занавесками посветлело, вместо слепой мертвой темноты, которой оно наполнено было, пока горела свисающая с потолка на белёном шнуре электрическая лампочка, проступила за двойными стёклами глубочайшая густая темнота-синева, невообразимо прекрасная и живая, глядящая на меня оттуда и всё знающая, весь мир обнимающая, и крохотный лепесток огня на фитиле свечи трепещет, замирая от страха и счастья под взглядом ТОЙ синевы, и силится отразить её, как зеркало отражает склоненную над шитьём бабушкину голову, пронизанные светом волосы, свет на стене, - но у лепестка хватает силы только на мгновение пропустить через себя молнией струйку отражённой синевы, вздрогнуть пурпурно-синим - и снова он ровно-оранжевый, колышащийся в неустанном усилии. Всё это помнится исключительно чувствами, таинственными и не сводящимися к чувствам определённым и названным словами, но помнится чрезвычайно живо.
Или - кажется позже - горы мягкого пышного снега, сверкающего разноцветными ослепительными искрами, вдоль утоптанной дороги, колючий и веселящий морозный воздух, скрип салазок, на которых везёт меня бабушка, её чёрные крепкие валенки (назывались пимы), - и вдруг стена снега справа приближается, слева - отплывает в сторону и между мной и левой обочиной появляются санки, более высокие, чем те, на которых везут меня, с перильцами и большой подушкой, а на ней - закутанная так, что открыт только треугольничек, в котором сверху два изумлённых глаза, а снизу кончик носа - Юля! Я её сразу узнаю и удивляюсь, что вот она какая вдруг большая, уже не свёрточек с чем-то вроде ничего не понимающей куклы, а - девочка, и видит и кажется узнаёт меня (Юля на семь месяцев меня младше, и поскольку ей в этом воспоминании определённо меньше года, это - вторая в моей жизни зима).
Потом, следующей наверное зимой, а может позже, мы не раз встречаемся, везомые на салазках бабушками, улыбаемся друг другу ( помню её в белом меховом капоре, с румяными щеками и смеющимися глазами), ждём, когда разрешат сойти с санок и побегать, а этот первый раз запомнился главным образом чувством моего старшинства, через пару лет оно почти исчезло: Юля росла быстро, года в два уже была выше и крупнее меня, и знакомые старшие (а в Сибаке, где мы росли, все друг друга знали) донимали нас вопросом: а кто же, девочки, из вас старше?
Это из многого я выбрала потому, что хоть оно и осколок, но в нём есть память об уже немалом прожитом и освоенном как прошлое, удивление изменением "давно" знакомого;
но надо подумать и выбрать, прежде чем продолжать, а то, кажется, получится невыносимо длинно.
