9 мая 1945 г.
May. 8th, 2010 09:01 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
gsm40 Тем утром проснулась от радости, что-то извне сквозь сон... бабушка, её лицо сияет: "Война кончилась!"
Как долго ждали, до этого всю жизнь была война и это ожидание; всё, что не так, как должно быть, как хотелось бы, - всё потому, что война. "Вот когда война кончится.." иногда казалось - говорят так, не веря, что это будет, потом стало ясно, что верят, но - когда? кончится, но ещё не завтра, надо ещё немного подождать.. и вот - СЕГОДНЯ!
Лет семь спустя, когда я вмешалась в разговор о дне победы, бабушка усомнилась в том, что я действительно всё помню с такими подробностями: "Наверное, ты говоришь о праздновании годовщины, не могла же ты в неполных пять лет запомнить так весь день с утра до вечера", но проверка с помощью подробностей, о которых мне никто не мог рассказать, убедила и её в том, что действительно - помню тот самый первый День Победы; теперь-то подробности забылись, но незабываема переполненность счастьем - как воздушный шарик, и все, все до одного сегодня такие, все лица светятся.. и кажется, что так теперь будет всегда.
Как долго ждали.. Из первых в жизни воспоминаний, по крайней мере такое длинное связное первое - едем с бабушкой в город: сначала в "коробочке" (крытый грузовичoк, возивший до города}, потом трамвайное кольцо у Водников, долго-долго едем трамваем, люди, очень много людей, дома, улицы; пересадка, снова трамвай, и вот мы у Леночки дяди-гениной, она плачет, всхлипывая, у бабушки на плече, а у бабушки лицо строгое, неподвижное... слова "без вести" - "нет, тревожные известия". И потом - не помню сколько спустя - огромная радость: письмо-треугольник. Письма в конвертах с марками - это из до-войны, их несколько пачек в шкатулке у бабушки, перевязанных ленточкой, там есть и открытки, и "до революции", бабушка мне даёт их иногда посмотреть, я их до сих пор помню... но об этом в другой раз.
Чёрная тарелка, она тоже была всегда и все замолкали, оставляли свои дела, когда она, похрипев и потрещав, возвещала: "Передаём сообщение Совинформбюро"... голос всё тот же, но траурное (это слово я знаю давно и рядом слово "похоронка") из него ушло, постепенно уходило и теперь он, тарелкин голос, торжественно-ликующий, такой, что в горле першит от счастья и мурашки..
Так долго ждали... прослушав тарелку, дедушка передвигал булавки с кусочками цветной бумаги на большой, в полстены карте, подолгу молча стоял перед нею; потом бабушка показывала - папа там, на дальнем севере, на самом верху карты, куда я только сидя у дедушки на плечах дотянуться могу, а дядя Гена вон там, где слева флажок.
И митинги у трёхэтажки - прежде небольшая кучка слушателей расходилась понуро, последнее же время, расходясь, оживлённо разговаривали, улыбались.
Возвращается юлин (моей сколько себя помню подружки) отец, и они переселяются в большую квартиру (в войну жили в трёхэтажке, все в одной комнате, а вторая была забита мебелью, как контейнер, но мы с Юлей протискивались в слегка приоткрытую дверь и прятались под столами, на которых нагромаждены стулья, тумбочки, этажерки, комод; а в самом дальнем углу, куда очень трудно пролезть, я обнаружила прислонённую к стене прикрытую тканью картину, и часто, бывая у них, пыталась туда пробраться, чтоб отодвинуть тряпку и посмотреть.
Папа возвращается, и я не могу привыкнуть говорить ему "ты", из меня невышибаемо "Вы", хотя его так радует каждое моё "ты", но, выговорив с трудом разок, в следующий раз забываю. Так и не научилась. И "другой бабушке" тоже только Вы досталось, она приехала к нам раньше папы, похоронив "другого дедушку", которого я не помню, хотя он меня маленькую видел, - как же так? - мне трудно поверить, что такое может быть, объясняют: "Это было до войны".
Папу я вижу мало, он уходит рано-рано, когда все ещё спят, пешком в город, - он ещё в Гидрометслужбе, приходит поздно, когда я уже сплю, но я знаю, что скоро он будет не служить, а "работать на кафедре", как мама и дедушка, как до войны, и тогда будет дома не только ночами.
Кругом перемещения, переезды, - в войну потеснились, чтобы разместить эвакуированных.
Сибака, кампус Омского Сельхозинститута, - три кирпичных жилых двухэтажных дома дореволюционной постройки, одна похожая на них трёхэтажка и несколько другого облика - возможно позднее выстроенный - "белый дом", два учебных корпуса - Старый и Новый, инженерный, школа и общежития. Старый корпус почти всю войну занят заводом, ленинградским эвакуированным, там изготовляли, если не ошибаюсь, оптические прицелы; мы находили линзочки в кучах мусора возле корпуса, и можно было прожечь насквозь сухой лист, если поймать солнечный лучик и собрать его в крохотное светлое пятнышко на листе и долго-долго держать линзу, пока пятнышко не почернеет и лист не задымится. О Ленинграде, блокаде рассказывали страшное. И вот завод возвращается в Ленинград, кто-то приходит прощаться; цеха превращаются в аудитории, я хожу теперь к маме в лабораторию и к дедушке на кафедру, Старый корпус - огромное здание со множеством закоулков, целый мир, туда теперь пускают, самое замечательное в нём - библиотека, окна в "два света"; впрочем, библиотека - из более позднего, не уверена, что уже тогда она была такая. А перед корпусом - ряд великолепных лиственниц, молодая хвоя их в мае очень вкусна.
От Старого корпуса до Красного Пахаря и дороги на Захламино протянулся молодой парк, внизу включающий остатки берёзовой рощи, новые же посадки - в основном быстрорастущий неприхотливый американский клён, в ближайшей к корпусу части - большой цветник с фонтаном, в войну не работавшим, но цветы сажали, и сторожиха с ружьём дежурила, иначе бы их оборвали; всё это на высоком месте над Иртышом (холмом его трудно назвать, слишком пологий, но в плоских наших местах это заметная возвышенность, и Старый корпус виден очень издалека с севера или с северо-запада, с реки или с дорог, хотя большой дороги с той стороны тогда ни одной не было, только грунтовые, и летом за каждой машиной - длинный хвост пыли). Дальше - опытные поля, лесополосы, учхозы, озерко и маленький кирпичный заводик, бараки; по берегу Иртыша - времянки, наскоро построенные домишки, иногда просто землянки, это в войну всё возникло, до того всего несколько домов, изб там было, они выделяются своей добротностью, возвышаясь над хаосом чем попало крытых крыш "Правого берега" - улиц там не было, домишки сбились в беспорядочную кучку. Но севернее крутой берег не застроен до самого Захламино.
Такой она, наша Сибака, была в мае 45-го.
Тот день, девятое мая, был великолепно весенним, сияло солнце, было необыкновенно для этого времени, по-летнему тепло, клёны в парке расцвели, на берёзах проклёвывались листья. На митинг возле Старого корпуса собрались все от мала до велика, люди целовались, обнимались, плакали. В парке играл духовой оркестр. Там был установлен стенд с фотографиями, очень разные они были, эти портреты, большие и маленькие, иногда крохотные, на паспорт, выцветшие, в изломах.. возле толпились люди, подолгу смотрели, тихо переговаривались, отходили, уступая место другим. Подошёл мальчик, которого я не знала (жившие в самой Сибаке знали все друг друга, но кое-кто из сотрудников жил на Красном Пахаре и даже в городе, на Водниках), и все расступились, пропуская его к доске.. кто-то тихонько назвал его фамилию, помню, что она связана была со словами "вторая похоронка". У этой доски все примолкали.
В тот день заложена была в парке Аллея Победы - высадили два ряда молодых липок, я помогала дедушке, придерживала стройный саженец.
До позднего вечера в парке было гулянье, музыка, смех, танцевали, и мы, дети, не хотели уходить, когда стемнело, при необычно ярком свете всех фонарей было ещё веселее; потом долго-долго не могла заснуть, прислушиваясь к голосам, звукам вальса, думая о том, какая жизнь теперь начнётся.
А потом было удивительно, что вообще что-то осталось прежним - так же мычат коровы, когда пастух гонит стадо из-за озерка, и прежние песни поют, мотаясь в кузове грузовика, работницы учхоза - "На позицию девушка провожала бойца"... долго-долго со слезою тянут "и пока за тумааанамиии", пока грузовик не удалится настолько, что "виден был паренёк" уже еле слышишь..
Липовые деревца, посаженные в День Победы, принимались плохо, два-три деревца сразу завяли и после каждой зимы были потери, весной липки стояли голенькие, безлиственные, когда всё кругом зеленело; помню, как каждый день бегала смотреть, распустились ли, и пробовала поливать их из бидона, понимая уже тщетность своих усилий, но так хотелось, чтоб ожили, чтоб была и у нас липовая аллея, как в бабушкиных рассказах. Но это позже, а тем летом у нас - радость за радостью: дядя Гена с Леночкой приезжали каждое воскресенье, он и в будни забегал, - с реки, если "его катер" приставал поблизости, иногда в форме речника. Бабушка перетянула абажур - проволочный каркас всю войну валялся в чулане, лампочка висела на шнуре, теперь откуда-то взялся оранжевый шелк с кистями; абажур очерчивает круг тёплого света над столом, где все мы - бабушки, дед, мама, дядя Гена, Леночка, она иногда поёт, у неё колоратура, до войны она пела в оперетке, дядя Гена аккомпанирует на пианино.. впрочем, пианино появилось несколько позже, до того иногда был чей-то аккордеон. На столе самовар, мы с "другой бабушкой" ходим собирать для него шишки к саду Кизюрина, где вдоль забора сосны. Дедушка стал разговорчив, скор на язык, его реплики всех восхищают, смех за столом не умолкает; мне часто не вполне понятны разговоры: так много нового, о чём прежде не говорили и не упоминали, много новых слов. Папа приходит поздно, и когда успевает к чаю - все радуются, и разговоры становятся ещё интереснее. Иногда по выходным все вместе едем на лодке за Иртыш, моё любимое место - в устье речки Замарайки, там растут жёлтые ирисы и живёт в ивах прекрасная птица зимородок, которую увидеть можно не всегда, не каждый раз, а вот стрижей - не счесть. В этих поездках мама и особенно папа редко участвуют: работают и по воскресеньям, но возвращаются не поздно, не как в будни, и помню, как пересекаем Иртыш на лодке (две пары вёсел, дед и дядя Гена дружно гребут), - а они стоят на высоком берегу, ждут нас, их издалека видно, и так несказанно хорошо к ним приближаться.
Бабушка перетянула ещё и ширму, за которой в войну спала мама, кто-то приходил помогать и я искала под кровать закатившийся гвоздик. За ширму поставили мою кроватку, по утрам, когда рассветало, затейливый узор ткани таинственно светился. Однако ж я недолго спала за ширмой, скоро нам дали комнату в трёхэтажке, большую, светлую, с парадного хода, и мы туда переехали - папа, мама, другая бабушка и я. Но я по-прежнему много времени проводила у дедушки с бабушкой, и по вечерам все там собирались.
Появились прежде невиданные замечательные вещи: туалетное мыло, шоколадные конфеты, мороженое.
Однако же не только песни остались прежними; у кого-то и из тех, кто не получал похоронок, родные не вернулись домой. У маминой подруги Шурочки муж не вернулся, об этом говорят вполголоса, я всё же допытываюсь - он "был в плену и за это сидит в лагере"... непонятно... как и многое другое.
По-прежнему стучатся в двери женщины в лохмотьях, прося подаяния, и дети, чуть старше меня, ходят по домам просить, и старики... их стало даже больше, и много больше инвалидов кругом, одноногих, одноруких, безногих на дощечках. Говорят, что скоро отменят карточки, но это случится нескоро. И когда их отменят, за продуктами придётся стоять в длинных очередях, и нас, детей, станут брать с собой в очереди, потому что выдают продукты теперь "на человека". Летом мы играли возле магазина, присоединяясь к нашим бабушкам только когда они продвигались в плотную часть очереди у прилавка, куда позже уже не проберёшься, а зимой это настоящее многочасовое стояние было, в лучшем случае сидение на подоконнике, и там наслушались страшного... долго-долго кошмаром мучило услышанное, ровным бесстрастным голосом рассказанное: " ну и побил он его как следует, конечно - беда ведь - карточки-то потерять в начале месяца, заплакал он и под кровать заполз, как всегда, похныкал и замолчал, потом ужинать мать собрала, кричит ему: "Вылезай, Паша, не будет он больше бить", а он молчит... заглянули - а он мёртвый там, под кроватью. А карточки потом нашли - они за подкладку завалились".
Вот, сбилась с праздничного, и так, что уж не вернёшься... но что поделаешь, так оно всё и было.
Как долго ждали, до этого всю жизнь была война и это ожидание; всё, что не так, как должно быть, как хотелось бы, - всё потому, что война. "Вот когда война кончится.." иногда казалось - говорят так, не веря, что это будет, потом стало ясно, что верят, но - когда? кончится, но ещё не завтра, надо ещё немного подождать.. и вот - СЕГОДНЯ!
Лет семь спустя, когда я вмешалась в разговор о дне победы, бабушка усомнилась в том, что я действительно всё помню с такими подробностями: "Наверное, ты говоришь о праздновании годовщины, не могла же ты в неполных пять лет запомнить так весь день с утра до вечера", но проверка с помощью подробностей, о которых мне никто не мог рассказать, убедила и её в том, что действительно - помню тот самый первый День Победы; теперь-то подробности забылись, но незабываема переполненность счастьем - как воздушный шарик, и все, все до одного сегодня такие, все лица светятся.. и кажется, что так теперь будет всегда.
Как долго ждали.. Из первых в жизни воспоминаний, по крайней мере такое длинное связное первое - едем с бабушкой в город: сначала в "коробочке" (крытый грузовичoк, возивший до города}, потом трамвайное кольцо у Водников, долго-долго едем трамваем, люди, очень много людей, дома, улицы; пересадка, снова трамвай, и вот мы у Леночки дяди-гениной, она плачет, всхлипывая, у бабушки на плече, а у бабушки лицо строгое, неподвижное... слова "без вести" - "нет, тревожные известия". И потом - не помню сколько спустя - огромная радость: письмо-треугольник. Письма в конвертах с марками - это из до-войны, их несколько пачек в шкатулке у бабушки, перевязанных ленточкой, там есть и открытки, и "до революции", бабушка мне даёт их иногда посмотреть, я их до сих пор помню... но об этом в другой раз.
Чёрная тарелка, она тоже была всегда и все замолкали, оставляли свои дела, когда она, похрипев и потрещав, возвещала: "Передаём сообщение Совинформбюро"... голос всё тот же, но траурное (это слово я знаю давно и рядом слово "похоронка") из него ушло, постепенно уходило и теперь он, тарелкин голос, торжественно-ликующий, такой, что в горле першит от счастья и мурашки..
Так долго ждали... прослушав тарелку, дедушка передвигал булавки с кусочками цветной бумаги на большой, в полстены карте, подолгу молча стоял перед нею; потом бабушка показывала - папа там, на дальнем севере, на самом верху карты, куда я только сидя у дедушки на плечах дотянуться могу, а дядя Гена вон там, где слева флажок.
И митинги у трёхэтажки - прежде небольшая кучка слушателей расходилась понуро, последнее же время, расходясь, оживлённо разговаривали, улыбались.
Возвращается юлин (моей сколько себя помню подружки) отец, и они переселяются в большую квартиру (в войну жили в трёхэтажке, все в одной комнате, а вторая была забита мебелью, как контейнер, но мы с Юлей протискивались в слегка приоткрытую дверь и прятались под столами, на которых нагромаждены стулья, тумбочки, этажерки, комод; а в самом дальнем углу, куда очень трудно пролезть, я обнаружила прислонённую к стене прикрытую тканью картину, и часто, бывая у них, пыталась туда пробраться, чтоб отодвинуть тряпку и посмотреть.
Папа возвращается, и я не могу привыкнуть говорить ему "ты", из меня невышибаемо "Вы", хотя его так радует каждое моё "ты", но, выговорив с трудом разок, в следующий раз забываю. Так и не научилась. И "другой бабушке" тоже только Вы досталось, она приехала к нам раньше папы, похоронив "другого дедушку", которого я не помню, хотя он меня маленькую видел, - как же так? - мне трудно поверить, что такое может быть, объясняют: "Это было до войны".
Папу я вижу мало, он уходит рано-рано, когда все ещё спят, пешком в город, - он ещё в Гидрометслужбе, приходит поздно, когда я уже сплю, но я знаю, что скоро он будет не служить, а "работать на кафедре", как мама и дедушка, как до войны, и тогда будет дома не только ночами.
Кругом перемещения, переезды, - в войну потеснились, чтобы разместить эвакуированных.
Сибака, кампус Омского Сельхозинститута, - три кирпичных жилых двухэтажных дома дореволюционной постройки, одна похожая на них трёхэтажка и несколько другого облика - возможно позднее выстроенный - "белый дом", два учебных корпуса - Старый и Новый, инженерный, школа и общежития. Старый корпус почти всю войну занят заводом, ленинградским эвакуированным, там изготовляли, если не ошибаюсь, оптические прицелы; мы находили линзочки в кучах мусора возле корпуса, и можно было прожечь насквозь сухой лист, если поймать солнечный лучик и собрать его в крохотное светлое пятнышко на листе и долго-долго держать линзу, пока пятнышко не почернеет и лист не задымится. О Ленинграде, блокаде рассказывали страшное. И вот завод возвращается в Ленинград, кто-то приходит прощаться; цеха превращаются в аудитории, я хожу теперь к маме в лабораторию и к дедушке на кафедру, Старый корпус - огромное здание со множеством закоулков, целый мир, туда теперь пускают, самое замечательное в нём - библиотека, окна в "два света"; впрочем, библиотека - из более позднего, не уверена, что уже тогда она была такая. А перед корпусом - ряд великолепных лиственниц, молодая хвоя их в мае очень вкусна.
От Старого корпуса до Красного Пахаря и дороги на Захламино протянулся молодой парк, внизу включающий остатки берёзовой рощи, новые же посадки - в основном быстрорастущий неприхотливый американский клён, в ближайшей к корпусу части - большой цветник с фонтаном, в войну не работавшим, но цветы сажали, и сторожиха с ружьём дежурила, иначе бы их оборвали; всё это на высоком месте над Иртышом (холмом его трудно назвать, слишком пологий, но в плоских наших местах это заметная возвышенность, и Старый корпус виден очень издалека с севера или с северо-запада, с реки или с дорог, хотя большой дороги с той стороны тогда ни одной не было, только грунтовые, и летом за каждой машиной - длинный хвост пыли). Дальше - опытные поля, лесополосы, учхозы, озерко и маленький кирпичный заводик, бараки; по берегу Иртыша - времянки, наскоро построенные домишки, иногда просто землянки, это в войну всё возникло, до того всего несколько домов, изб там было, они выделяются своей добротностью, возвышаясь над хаосом чем попало крытых крыш "Правого берега" - улиц там не было, домишки сбились в беспорядочную кучку. Но севернее крутой берег не застроен до самого Захламино.
Такой она, наша Сибака, была в мае 45-го.
Тот день, девятое мая, был великолепно весенним, сияло солнце, было необыкновенно для этого времени, по-летнему тепло, клёны в парке расцвели, на берёзах проклёвывались листья. На митинг возле Старого корпуса собрались все от мала до велика, люди целовались, обнимались, плакали. В парке играл духовой оркестр. Там был установлен стенд с фотографиями, очень разные они были, эти портреты, большие и маленькие, иногда крохотные, на паспорт, выцветшие, в изломах.. возле толпились люди, подолгу смотрели, тихо переговаривались, отходили, уступая место другим. Подошёл мальчик, которого я не знала (жившие в самой Сибаке знали все друг друга, но кое-кто из сотрудников жил на Красном Пахаре и даже в городе, на Водниках), и все расступились, пропуская его к доске.. кто-то тихонько назвал его фамилию, помню, что она связана была со словами "вторая похоронка". У этой доски все примолкали.
В тот день заложена была в парке Аллея Победы - высадили два ряда молодых липок, я помогала дедушке, придерживала стройный саженец.
До позднего вечера в парке было гулянье, музыка, смех, танцевали, и мы, дети, не хотели уходить, когда стемнело, при необычно ярком свете всех фонарей было ещё веселее; потом долго-долго не могла заснуть, прислушиваясь к голосам, звукам вальса, думая о том, какая жизнь теперь начнётся.
А потом было удивительно, что вообще что-то осталось прежним - так же мычат коровы, когда пастух гонит стадо из-за озерка, и прежние песни поют, мотаясь в кузове грузовика, работницы учхоза - "На позицию девушка провожала бойца"... долго-долго со слезою тянут "и пока за тумааанамиии", пока грузовик не удалится настолько, что "виден был паренёк" уже еле слышишь..
Липовые деревца, посаженные в День Победы, принимались плохо, два-три деревца сразу завяли и после каждой зимы были потери, весной липки стояли голенькие, безлиственные, когда всё кругом зеленело; помню, как каждый день бегала смотреть, распустились ли, и пробовала поливать их из бидона, понимая уже тщетность своих усилий, но так хотелось, чтоб ожили, чтоб была и у нас липовая аллея, как в бабушкиных рассказах. Но это позже, а тем летом у нас - радость за радостью: дядя Гена с Леночкой приезжали каждое воскресенье, он и в будни забегал, - с реки, если "его катер" приставал поблизости, иногда в форме речника. Бабушка перетянула абажур - проволочный каркас всю войну валялся в чулане, лампочка висела на шнуре, теперь откуда-то взялся оранжевый шелк с кистями; абажур очерчивает круг тёплого света над столом, где все мы - бабушки, дед, мама, дядя Гена, Леночка, она иногда поёт, у неё колоратура, до войны она пела в оперетке, дядя Гена аккомпанирует на пианино.. впрочем, пианино появилось несколько позже, до того иногда был чей-то аккордеон. На столе самовар, мы с "другой бабушкой" ходим собирать для него шишки к саду Кизюрина, где вдоль забора сосны. Дедушка стал разговорчив, скор на язык, его реплики всех восхищают, смех за столом не умолкает; мне часто не вполне понятны разговоры: так много нового, о чём прежде не говорили и не упоминали, много новых слов. Папа приходит поздно, и когда успевает к чаю - все радуются, и разговоры становятся ещё интереснее. Иногда по выходным все вместе едем на лодке за Иртыш, моё любимое место - в устье речки Замарайки, там растут жёлтые ирисы и живёт в ивах прекрасная птица зимородок, которую увидеть можно не всегда, не каждый раз, а вот стрижей - не счесть. В этих поездках мама и особенно папа редко участвуют: работают и по воскресеньям, но возвращаются не поздно, не как в будни, и помню, как пересекаем Иртыш на лодке (две пары вёсел, дед и дядя Гена дружно гребут), - а они стоят на высоком берегу, ждут нас, их издалека видно, и так несказанно хорошо к ним приближаться.
Бабушка перетянула ещё и ширму, за которой в войну спала мама, кто-то приходил помогать и я искала под кровать закатившийся гвоздик. За ширму поставили мою кроватку, по утрам, когда рассветало, затейливый узор ткани таинственно светился. Однако ж я недолго спала за ширмой, скоро нам дали комнату в трёхэтажке, большую, светлую, с парадного хода, и мы туда переехали - папа, мама, другая бабушка и я. Но я по-прежнему много времени проводила у дедушки с бабушкой, и по вечерам все там собирались.
Появились прежде невиданные замечательные вещи: туалетное мыло, шоколадные конфеты, мороженое.
Однако же не только песни остались прежними; у кого-то и из тех, кто не получал похоронок, родные не вернулись домой. У маминой подруги Шурочки муж не вернулся, об этом говорят вполголоса, я всё же допытываюсь - он "был в плену и за это сидит в лагере"... непонятно... как и многое другое.
По-прежнему стучатся в двери женщины в лохмотьях, прося подаяния, и дети, чуть старше меня, ходят по домам просить, и старики... их стало даже больше, и много больше инвалидов кругом, одноногих, одноруких, безногих на дощечках. Говорят, что скоро отменят карточки, но это случится нескоро. И когда их отменят, за продуктами придётся стоять в длинных очередях, и нас, детей, станут брать с собой в очереди, потому что выдают продукты теперь "на человека". Летом мы играли возле магазина, присоединяясь к нашим бабушкам только когда они продвигались в плотную часть очереди у прилавка, куда позже уже не проберёшься, а зимой это настоящее многочасовое стояние было, в лучшем случае сидение на подоконнике, и там наслушались страшного... долго-долго кошмаром мучило услышанное, ровным бесстрастным голосом рассказанное: " ну и побил он его как следует, конечно - беда ведь - карточки-то потерять в начале месяца, заплакал он и под кровать заполз, как всегда, похныкал и замолчал, потом ужинать мать собрала, кричит ему: "Вылезай, Паша, не будет он больше бить", а он молчит... заглянули - а он мёртвый там, под кроватью. А карточки потом нашли - они за подкладку завалились".
Вот, сбилась с праздничного, и так, что уж не вернёшься... но что поделаешь, так оно всё и было.
